В такие жаркие дни особенно обидно сидеть в городе, выбираясь только к бабке по выходным; на хуторе не так душно, но тоже скучно до тошноты, даже если на весь день уйти в лес. Хотя раньше, в детстве Андрис любил гулять в лесу. Но одно и то же, вечно одно и то же из года в год: лето, город, работа, жара, выходной, хутор, лес, жара и тоска, тоска. А отпуск ещё нескоро, да и толку от того отпуска. Куда поедешь с такой зарплатой? Всё к той же бабке, или к сестре в Шяуляй. Прямо сейчас ещё можно было бы рвануть автостопом на море, но что делать у моря в ноябре? И какой может быть автостоп? Поздно уже. Раньше надо было ездить, студентом, пока молодой, пока можно всё, а не сидеть сиднем на бабкином хуторе все каникулы, потому что мама сказала, а ей её мама сказала, а той тоже кто-нибудь такую глупость сказал.
Мне двадцать шесть лет, - думает Андрис, - а я дальше курортного посёлка на Неринге ещё никогда не уезжал; да и то так давно, в детстве, что кажется, просто приснилось, мало ли, что у мамы с той поездки фотографий полный альбом.
Так мне и надо, - вдруг с ослепительной и одновременно очень спокойной яростью думает Андрис. – Так мне и надо, - повторяет он. – Потому что нельзя послушно сидеть на месте, слушать чужие рассказы о путешествиях, злиться и придумывать, что мне в этом не нравится, почему я так не хочу. Нельзя год за годом обещать себе: «Я ещё всё успею когда-нибудь потом». А самое главное, нельзя было бросать музыку, что бы ни говорила мама. И поступать надо было в музыкальную академию, не с первого раза, так хоть с десятого; не в академию, так хоть в музучилище, лишь бы не в этот поганый технический университет, бросить который так и не хватило храбрости. И что толку, в задницу теперь можно засунуть свой красивый диплом.
Я трус, - думает Андрис. - Не умный, не осторожный, не расчётливый, не практичный, не терпеливый, не ответственный, как привык себя утешать, а просто самый обычный трус. Трусы вот так и живут: потихоньку, помаленьку, безопасно, безрадостно, жалко. Когда ты трус, твой выбор – тихая жизнь, стабильная низкооплачиваемая работа, лето, город, выходные на бабкином хуторе, жара и тоска, тоска.
Андрис замедляет шаг, хотя сам понимает, что это бессмысленно, невелика храбрость – прийти на работу не за четверть часа до начала смены, а всего за десять минут. Опоздать, впрочем, тоже невелика храбрость, разве что вообще не явиться, но на это Андрис никогда не решится, и сам это знает, работа есть работа, пусть консультантом в магазине бытовой техники, хотя бы за гроши.
***
- Вот этот красивый юноша, который идёт медленно-медленно, - говорит Вера, - конечно же, музыкант.
Вацлав пожимает плечами. «Тебе каждый второй художник или музыкант», - думает он. Но не спорит. Какой смысл спорить? Всё равно проверить нельзя.
Впрочем, Вера всегда слышит его возражения, будь они хоть трижды безмолвные. Веру не провести.
- Да точно музыкант. Этот мальчик играет в оркестре на флейте, - говорит она и тут же сама себя перебивает: – Нет, прости, я ошиблась. Какая может быть флейта? Конечно же на тромбоне. Он джазовый музыкант.
«Такой молодой и вдруг джазовый, - кривится Вацлав. – Что вообще молодёжь понимает про джаз?»
Но не возражает. Вера очень упрямая. А права она или нет, не проверишь. Какой смысл возражать.
- Мальчик играет на тромбоне, - твёрдо говорит Вера. – Он очень хороший музыкант. Талантливый. Девушки от него без ума. Девушки любят симпатичных музыкантов. Их можно понять, сама бы в такого влюбилась. Но почему-то всю жизнь люблю только тебя.
«Ну надо же, - удивлённо думает Вацлав. – Что это с моей Верой? Она меня любит, я знаю. Но вслух об этом обычно не говорит».
***
У Андриса кружится голова, темнеет в глазах так, что он останавливается, оглядывается по сторонам: есть ли здесь хоть одна свободная лавка? Но все скамейки заняты, в сквере какая-никакая, а всё-таки тень. А сегодня жара, такая жара...
Звонит телефон, Андрис достаёт его из кармана, одновременно прислоняясь спиной к ближайшему дереву – так нормально, можно стоять. Андрис касается зелёной кнопки, говорит: «Привет», - а потом какое-то время молчит и слушает. Наконец отвечает: «Я помню про репетицию. Естественно буду вовремя; когда это я опаздывал?.. Ай, ну мало ли, что было на гастролях в Варшаве в каком-то дремучем пятнадцатом году».
Андрис кладёт телефон в карман. Голова больше не кружится, но кофе определённо не помешает; когда полгода учился в Италии, перенял у местных привычку пить в жару очень крепкий эспрессо без сахара, здорово помогает сохранять бодрость и ясность ума.
***
- Смотри, уходит уже твой красавчик, - ехидно говорит Вацлав.
- Конечно уходит, - беззаботно соглашается Вера. – Что ж ему, до ночи тут стоять?
***
Эльза сидит на скамейке в сквере напротив Дома Учителя, при полном параде, с укладкой и макияжем, в ставшем немного тесным за прошлую зиму пышном коротком платье, в неудобных серебряных босоножках на каблуках. Эльза теребит в руках телефон, хотя толку от того телефона, и так всё ясно: договаривались встретиться в три, а сейчас половина четвёртого, конечно, он уже не придёт. Он почему-то часто так делает, назначает свидания, а сам не приходит, потом говорит: «Извини, отвлёкся, забыл», - или даже: «Я передумал», - и на все упрёки отвечает: «Не нравится, больше мне не звони».
Вот и сейчас так будет, - думает Эльза, но всё равно сидит, не уходит, потому что он может просто опаздывать, например, попал в автомобильную пробку, или поехал троллейбусом, а троллейбус сломался, или может быть с ним случилось какое-нибудь несчастье? Выяснить это невозможно, телефон у него отключён.
Пожалуйста, - думает Эльза, даже не думает, просит Бога, в которого, в общем, не верит, но всё-таки немножечко верит в такие моменты, когда больше некого попросить. – Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, - безмолвно молится Эльза, - пусть он сейчас придёт и не накричит на меня за то, что сижу с кислой миной, и вообще ни за что не накричит, а сядет рядом, обнимет, скажет: «Пошли к тебе»! Пожалуйста, Господи, не для себя прошу, для него, он же такой хороший, и ему со мной хорошо, я точно знаю, он однажды, в апреле так сильно напился, что расхрабрился, перестал стесняться своих чувств и честно признался, что я вполне ничего.
***
- Вот эта барышня на скамейке, видишь, немножко наискосок? Такая хорошенькая, правда? – шёпотом спрашивает Вера, и Вацлав кивает:
- Да, она ничего.
- Так вот, - торжествующе шепчет Вера, - эта барышня, можешь себе представить, не какая-нибудь легкомысленная фифа, а инструктор по стрельбе!
- Инструктор по стрельбе?! Не художница? Не музыкантша? Даже не поэтесса? – Вацлав ухмыляется в седые усы. - Надо же, какие дела.
- Ну, не всем же быть поэтессами, - разводит руками Вера. – Инструкторы по стрельбе тоже нужны. Напрасно смеёшься, эта девочка – очень хороший инструктор; кстати, не такая уж она «девочка», просто выглядит младше своих лет. Можешь представить, половина; ладно, ладно, загнула, конечно не половина, а примерно десятая часть наших полицейских, те, которые помоложе, её ученики.
Ладно, - думает Вацлав, - если тебе так нравится, пусть будет инструктор. Хотя для девчонки, похожей на сдобную булку, совершенно неподходящая профессия. Но Вера есть Вера, Вера любит устраивать цирк.
***
Эльза вздрагивает, - что со мной? Неужели я задремала? Вот прямо так, сидя на лавке в сквере? На самом солнцепёке? То-то такая тяжёлая голова. Кто бы сказал, зачем я вообще здесь расселась? У меня же в четыре занятие, придут новички. А уже, матерь божья, половина четвёртого, времени осталось в обрез.
Эльза встаёт и тут же садится обратно: теперь понятно, зачем. В кроссовок попал мелкий камешек, пока сидишь, совершенно не чувствуется, но стоит встать, сразу очень мешает. Затем и села, чтобы его вытряхнуть, и сама не заметила, как сморило. Ужасно утомительно всё-таки бегать в жару по делам.
***
- А этот бродяга... - говорит Вера Вацлаву, указывая на меня, умолкает и тихонько хихикает, деликатно прикрыв рот изящной сухой ладошкой.
«Пани Вера, вы с дуба, часом, не рухнули?» - очень строго думаю я.
- Ладно, молчу, молчу, - улыбается Вера и демонстративно льнёт к плечу своего седоусого спутника, дескать, мы тут просто так лирически, невинно сидим. А сама в это время думает: «Извини, дорогой, ты такой красивый, когда рассердишься! Только поэтому тебя и дразню».
«Не подлизывайтесь, пани Вера, мы оба знаем, что вы просто хулиганка», - думаю я, стараясь сохранять серьёзность. Это ужасно трудно, когда имеешь дело с Верой, но я держусь молодцом.
«За это ты меня и любишь, - ласково думает Вера. – Ты сам хулиган, ещё похуже меня. Не сердись, красавчик. Лучше замолви за меня словечко перед Стефаном, я же знаю, вы дружите».
«Тоже мне великий секрет, - думаю я. – Чего вы хотите, пани Вера? Ладно, сам угадаю. Дюжину вместо десяти?»
«Вообще-то, я хочу три десятка в неделю, как минимум, - капризно думает Вера. – Но ладно, для начала пусть накинет хотя бы до дюжины, всё веселей. Десять – какое-то очень уж глупое число. Жадины вы какие! И ты, кто бы мог подумать. Даже ты!»
«Десять и правда глупое число, согласен, - думаю я. – Толстое и округлое, с дурацким нулём в конце. Стефан, конечно, пошлёт меня подальше, как у него это принято. Но я всё равно поторгуюсь. В этом споре, пани Вера, я на вашей стороне».
***
- Это уже какое-то запредельное нахальство, - говорит Стефан.
Он очень старается выглядеть недовольным, но рот помимо его воли разъезжается в улыбке, то с одной, то с другой стороны.
- Да ладно тебе, чего тут такого запредельного, - говорю я. – Пани Вера совершенно права: десять – глупое число, мне оно тоже не нравится. Дюжина совсем другое дело. А на практике разница невелика.
- Да ей вообще ничего не положено! Ни дюжины, ни десяти, ни даже одной судьбы в неделю. Сам не понимаю, как я ей разрешил.
Теперь Стефан хмурится так достоверно, что ещё немного, и я ему, чего доброго, поверю. И начну утешать.
- Так это не делается, - сердито говорит Стефан. – А если и делается, то не у нас. Людям такой халявы не положено. Наделал глупостей, иди и сам исправляй, если жизни на это хватит. А заодно сил и ума. Что, конечно, крайне сомнительно. Очень жаль, но здесь – так.
- Да ладно тебе, иногда-то можно, - улыбаюсь я. – В виде исключения. Исключения из правил и есть настоящие чудеса, а чудеса в этом городе по моей части. Это моя ответственность, строго говоря. А я считаю, несколько новых судеб в неделю вполне можно подарить. В конце концов, они достаются только самым удачливым: поди окажись в нужное время в нужном месте, попадись на глаза пани Вере, она не так уж часто выходит погулять. И ещё произведи на неё впечатление, чтобы захотела о тебе своему дружку рассказать. У кого такая удача, тому, по-моему, можно всё. И если этих счастливчиков станет на две штуки в неделю больше, ничего страшного не...
- Да просто ты к Вере неравнодушен, - ухмыляется Стефан. – Так и скажи.
Пожимаю плечами:
- Тоже мне, новость. Я вообще ко всем в этом городе неравнодушен. Такая уж у меня неровная душа. А что касается пани Веры, просто иногда думаю: что, если я сам – один из этих особо удачливых? Шёл как-то по городу похмельный, унылый, или наоборот, довольный собой, как все дураки, а в это время за столиком какого-нибудь летнего кафе наша пани Верданди шептала своему приятелю, незаметно указывая на меня пальцем: «Видишь этого небритого типа? С виду не пойми кто, а на самом деле, genius loci, наше местное городское божество». А он: «Эй, мать, не перегибай палку, genius loci это даже для тебя перебор!» - ну, ты же знаешь Вацлава. Для вымышленного друга он всё-таки немного чересчур скептик. С другой стороны, Вера сама виновата: зачем-то придумала его именно таким.