Но я не ради пропаганды барочной оперы пишу все это, хотя, конечно, опера, где на сцене нет ни одной бабы ваще, низким голосом поет чуть ли не один только нехороший дьявол-чорт, а все остальные сплошь фальцеты да контртеноры - такая опера могла бы, конечно, стать оправданием человечества, если бы кому-то зачем-то взбрело в голову оправдывать человечество (или наоборот).
Штука же вот в чем. В той постановке, что смотрели мы, все было сделано как надо, как в семнадцатом веке положено, в том числе, жестикуляция певцов - очень сдержанная, очень условная, предельно неестественная с точки зрения современного человека, люди движутся, как марионетки; но, в общем, к этому быстро привыкаешь и потом уж не отвлекаешься на растерянное хихиканье.
Так вот, мне бросилось в глаза, какая потрясающая была при этом мимика у всех абсолютно исполнителей. И ладно бы мимика, но как они разговаривали глазами, видели бы вы. Это невероятное что-то, что с их глазами делалось, причем это было не технологическое напряжение от пения, а именно высочайший накал чувств, взлет духа, единственный козырный туз, который имеет смысл доставать из рукава художнику, какая бы игра ни шла.
И мне внезапно стал ясен смысл формальных ограничений в искусстве (и не только, потому что принцип-то один).
То есть, если мы договорились. что художник проводник духа, тогда, конечно, имеет смысл позаботиться о максимально эффективном (и эффектном) жесте. Формальные ограничения перекрывают второстепенные русла, чтобы все шло по главному потоку. И выплескивалось где надо, а не везде понемножку. Вот как у этих певцов - не пожестикулируешь от души, ручками не помашешь, не попрыгаешь, ну и пошло все, куда надо и каааак ударило в башку! И каааак хлынуло. Ух.
(Но как только мы отказываемся от концепции "проводник духа", формальные ограничения снова становятся глупостью и помехой. Все дело в намерении, а инструмент - это просто инструмент, не о чем тут говорить.)
На сегодня (надеюсь) все.
