Как объяснять картины железному волку

Совсем дикий сон приснился, про мой собственный гуманизм.

Будто я работаю директором какой-то навороченной спец-мат-школы-интерната (а может и не мат-, а просто спец-, не помню). И школа у нас крутая-крутая, зашибись: дети у нас воспитываются какими-то совсем уж сверхчеловеками супербудущего, братьям Стругацким и не снилось.

Так вот.
В школу эту мы, понятно, не могли принимать кого попало, а отбирали способных детей, как это всегда в подобных школах делается. Но меня очень мучил вопрос: как будут чувствовать себя те дети, которых не приняли? Ну это же ужас: жизнь, можно сказать, началась с провала, с того, что "не взяли" - понятно, что равенство невозможно и справедливости нет, но как жить с этим поражением совсем махонькому человечку без мат-спец-способностей?

И тогда мне удалось придумать следующую схему. Мы родителей бездарных детей вызывали на собеседование, по одному, говорили, что их ребенок гений, что мы его зачислим с радостью, а потом устраивали так, чтобы они сами отказывались от этой затеи. Тут важен был индивидуальный подход, ну и повторяться нежелательно, по понятным причинам. Кому-то показывали жуткие сырые подвалы, говорили, что у нас тут детские спальни, кого-то предупреждали, что с детьми нельзя будет видеться до летних каникул, к кому-то подсылали секретаршу, или молоденькую учительницу, чтобы та, затравленно озираясь по сторонам, наговорила чего-то смутно-страшного: дескать, дети из школы иногда исчезают вот, в прошлом году набрали шестьдесят человек, а во второй класс перешли всего сорок, куда делись двадцать - неясно; дескать, директор дружит с ФСБ, и ему все сходит с рук. Нагоняли,в общем, туману. И выкручивались как-то: после таких спектаклей родители детей нам доверить не отваживались.

Только однажды схема дала сбой: мама одного мальчика, молоденькая совсем, хрупкая и красивая, на все отвечала безучастным кивком. Говорила: "Ничего, ничего, мне важно, чтобы сын у вас учился, все остальное как-нибудь перетерпим". Да и мальчик сам просился, как мы его ни стращали. Пришлось его взять, под мою ответственность. И ничего, учился не хуже других, до тех пор, пока мне не пришлось просыпаться.

Как он там сейчас, интересно?
Очень хочется, чтобы у него все было хорошо.

Родители рассказывали, что мой прадед, которого в семье звали Дедушка Джон (Джоном он был по паспорту, дедушкой - по факту), не раз публично заявлял, что человек должен жить только до тех пор, пока способен обойтись без посторонней помощи. Дедушка Джон был богатырь, человек-скала: в сорок пятом году ему перевалило крепко за шестьдесят, однако седины почти не было, а все зубы (завидую черной завистью) оставались на месте. Ну и вообще орел.

Потом его с женой выслали в Сыктыквкар, за немецкую национальность, американское имя и французскую фамилию. Прабабушка там умерла от голода, а дедушка Джон выжил, но зубы подрастерял. И не только зубы. Домой он вернулся в пятьдесят третьем, и теперь уже выглядел вполне на свои годы, да и чувствовал себя соответственно.
Но поначалу он вел бурную, деятельную жизнь, достойную героев Уайлдера (все же протестантское воспитание). Где-то как-то подрабатывал, но больше занимался хозяйством, благо дом был частный, на окраине города, с курицами, свиньями и огородом.
Однажды, кажется, зимой 56-го года Дедушка Джон не смог подняться с постели. Ну, то есть, с первой попытки не смог. Потом все же как-то доковылял до дворовой уборной, справил нужду, умылся, побрился. От завтрака отказался, сказал: "Незачем". Вернулся в постель, попросил его "не отвлекать", и к вечеру умер.
Так слова были подкреплены делом.

Надеюсь, мне удалось унаследовать хоть крошечную частичку его честности - вместе с цветом глаз и ослиным упрямством, которое, к слову сказать, скорее мешает, чем...
Чем.

Когда мне было 13 лет, мне пришлось почти месяц провести в больнице, с каким-то таким хитровыебанным переломом ключицы, что в оную глупую кость вставили железяку, чтобы срослась по-человечески. И еще много всяких глупостей проделывали там с моей тушкой.
Это, в общем, не очень интересно, просто необходимое введение в контекст.

Вышло так, что в нашей палате был телевизор, поэтому она стала своего рода клубом, местом, где в положенное и неположенное время тусовались все, кто мог как-то передвигаться.
Детская травмотология, отделение хирургии - то еще место. Ни одного целого человечка, все поломанные. У каждого что-нибудь болит. Не настолько, чтобы орать диким голосом (в таких случаях делали обезбаливающие уколы), а вот просто - болит, более-менее выносимо, потому что боль, не превышающая какой-то порог, довольно быстро становится привычной. Даже засыпать не очень мешает, а уж бодрствовать - точно можно.

Собственно, к чему я это все.
Такого непрерывного, непрекращающегося веселья, как у нас в палате, никогда больше не было в моей жизни. Шутили, хохотали, кривлялись почти непрерывно. Телевизор, собственно, был только одним из поводов для веселья, мы даже программу "Время" встречали солдафонским ржачем, потому что Вовка со второго этажа (переломы обеих рук) предложил представить, что диктору в это время под столом - ну, понятно, что делают.
У нас, в общем, 99 % шуток были такого свойства - все же подростки, девочки и мальчики вперемешку (в больнице, пока все в гипсе, гендерный вопрос, кажется, временно утрачивает значение) - что с нас взять?
Веселье наше не унималось даже по ночам, когда телевизор заканчивался, а на большой балкон, выход на который был аж из трех палат, сползались все, кто не мог ни заснуть, ни выпросить обезбаливающее у ночных медсестер с гестаповскими замашками. Ну, то есть, практически вся тусовка и сползалась. Там мы поначалу пытались травить мистические байки и прочие страшные истории, но всегда почти сразу скатывались обратно, в хохот, и Черные Руки, эти кошмары нашего детства, уже не душили беззащитных маленьких мальчиков, а учили их заинматься онанизмом. И так далее.

Я думаю, это с тех пор у меня сформировалась такая программа: смеяться и других смешить, когда больно. А поскольку мир наш все же какая-никакая, а юдоль скорби, выходит, что шучу я практически непрерывно.

Меня уже, можно сказать, задолбало: что ни скажу, все забавно получается. Но иначе, выходит, нельзя.