Нина берет чашку с кофе, подносит ко рту, но рука замирает где-то в конце второй трети маршрута, и чашка возвращается на стол.
- Вот если сейчас на улице появится... ну, я не знаю, к примеру, единорог, вот, да, белый единорог, пройдет по тротуару мимо этого кафе, ты как хочешь, а я не стану верещать, или там просить, чтобы ты меня ущипнул, да я вообще бровью не поведу, потому что в мою картину мира единорог вполне укладывается. Совершенно не противоречит моим представлениям о возможном. Мало ли что я раньше никогда не видела единорогов, так я и пингвинов не видела - своими глазами, я имею в виду, по телевизору не считается, там еще и не такую херню показывают, так что не доказательство - но мы же не ставим вопрос, верю ли я в пингвинов.
- Ну вот, кстати, пингвин - это было бы ничего, - смеюсь. - Вопрос не в том, веришь ты в пингвинов, или нет. Все дело в неуместности. Пингвин в нашем городе, на этой улице, в это время суток - такое же немыслимое событие, как единорог.
- Да ну, отмахивается. - Почему немыслимое? Вполне себе мыслимое, маловероятное просто, но в мою картину мира все это вполне укладывается, и в чью-нибудь еще - тоже, а в чью-то, например, в твою - нет, я только это и хотела сказать. - И, помолчав, добавляет: - А вот если он сейчас мне все-таки позвонит, ты, ясно, и бровью не поведешь, скажешь: "Ну вот видишь", - а зато я... ну, не знаю даже, что. В обморок, неаверное, все-таки не упаду, я в него еще ни разу в жизни не падала, но сердце точно остановится, и хорошо, если не прыгнет в горло, а то ведь подавиться можно и умереть... Да ладно, все равно, я тогда с ума сойду даже быстрее, чем подавлюсь. Потому что если он вот сейчас позвонит, моя картина мира точно рухнет. И черт бы с ней, пакостная она у меня какая-то в последнее время.
Я не спрашиваю, кто этот таинственный "он", чей телефонный звонок не укладывается в представления о возможном, - пингвин, или единорог. Я знаю, о ком речь. Вернее, догадываюсь. Но мне, в общем, не очень интересно. Вечно одно и то же. У каждой девочки непременно есть свой бездонный колодец, во тьме которого таится какой-нибудь очередной "он", который не звонит, не приходит, не понимает, или еще что-нибудь "не", мучает девочку, болван. Если в колодце никого нет, значит был совсем недавно и скоро, вот буквально на днях, заведется новый, это, я так понимаю, закон природы: всякая замечательная девочка должна целыми днями пялиться в этот проклятый колодец и мучительно размышлять о поведении его обитателя, забыв, что вокруг вообще-то огромный удивительный мир, все чудеса которого, теоретически, к ее услугам. Вернее, были бы к ее услугам, если бы она не воротила нос, бормоча: "Спасибо, не надо", - лишь бы отпустили поскорее обратно к колодцу, смотреть в темноту.
Нечего и говорить, что меня это страшно бесит. Но есть вещи, которые я не могу изменить.
А есть - которые могу.
Да, я отличаю одно от другого. Как правило.
Нина тем временем снова берет кофейную чашку и глядит на нее с некоторым недоумением. Дескать, знакомый предмет. Сейчас вспомню, что с ним обычно делают. Сейчас-сейчас.
Момент самый что ни на есть подходящий. Встаю, беру ее за плечи, разворачиваю к окну, говорю: гляди-ка.
По булыжной мостовой неторопливо шествует единорог. Сияющий белоснежный зверь с серебристой гривой - в общем, как на иллюстрациях к сказкам, только лучше, конечно, потому что живой. Следом ковыляет императорский пингвин, фрачная пара из мастерской матушки-природы сидит на нем безупречно. Четверо прохожих стоят на противоположной стороне улицы, разинув рты; дама лет сорока в малиновых шортах явно изготовилась завизжать, как поведут себя остальные, пока непонятно. Ладно, их проблемы. Девочка лет пяти за соседним столиком, которая вот уже полчаса с тоской во взоре ковыряла пирожное, теперь прилипла к окну. Не издает ни звука, даже маму, безнадежно увязшую в иллюстрированном журнале, пока не дергает. И правильно. Есть вещи, о которых мамам лучше не знать.
Нина не верещит, конечно, держит слово, но смотрит, не отрываясь, глаза становятся круглыми, как у совы, губы складываются в испуганную улыбку, я уже почти торжествую, и тут у нее начинает звонить телефон. Нина вздрагивает, хватает сумку и принимается там рыться. Астматик, которому срочно понадобился ингалятор, в сравнении с нею - воплощенное спокойствие, айсберг, без пяти минут Будда. На пол с грохотом падают две связки ключей, кошелек, книжка, пестрый платок, еще ключ с брелком в форме экзотической рыбы, снова какая-то книжка; наконец, она достает телефон и, едва взглянув на экран - не тот номер! не тот! - швыряет его обратно. Потом, прикусив губу, начинает аккуратно складывать в сумку прочее имущество. В окно она больше не смотрит.
Какое-то время мы молчим.
- Слушай, - наконец говорит Нина, - что это за фигня была? Я имею в виду, эти звери на улице. Откуда они взялись?
- В соседнем переулке с утра кино снимают, - отвечаю. - Наверное, оттуда и взялись.
- А, - с облегчением вздыхает Нина. И разочарованно добавляет: - Ну да, тогда понятно.
Обманывать, я знаю, нехорошо, а в данном случае - просто немилосердно, но в моем сердце пока нет места милосердию. Тут уж ничего не поделаешь, надо просто подождать. Скоро опять появится.
Единорог и пингивн уже скрылись за углом. Девочка за соседним столиком снова принимается крошить свое пирожное. Иногда она поглядывает на маму, лицо ее при этом делается лукавым и упрямым. Она, я точно знаю, счастлива, как никогда прежде. У нее есть тайна.