Бегом-бегом мимо Святых Ворот, потому что в студии кучадел, а домой надо вернуться к десяти, но неведомая сила разворачивает меня, нежно пинает под зад - дескать, знаешь же, кратчайший путь далеко не всегда верный, поэтому давай, поворачивай, сделаешь крюк, дела твои дурацкие подождут.
Противиться неведомой силе нет дураков, я сворачиваю, и в ту же секунду на мою холодную, какую же еще, голову обрушиваются откуда-то сверху ангельские голоса, которые поют почему-то по-русски; теперь, задним числом, думаю, что скорее все-таки по-польски - это, по крайней мере, было бы объяснимо в городе, где чуть ли не половина церквей польские, но снова и снова повторявшаяся фраза: "Солнце наше, поднимайся", - вот именно так и звучала, только выговор непривычный, а других слов мне разобрать не удалось.
И вот я стою под сводами Святых Ворот, прислонившись спиной к стене, потому что когда под ногами не осталось почвы - не то что твердой, вообще никакой, стена это именно то, что требуется, сверху на меня изливается церковное пение, подозрительно смахивающее на языческое камлание, а со всех прочих сторон наползают волны густого железнодорожного запаха, то есть натурально, так всегда на вокзалах пахнет, не в залах ожидания, конечно, а если выйти к поездам - ладан и мирра моего раннего детства, когда всякая поездка представлялась началом великого исхода отсюда, и неважно куда, действительно, совсем неважно, потому что и младенцу (или даже только младенцу) понятно: есть лишь одна подлинная Станция Назначения, все остальные - промежуточные, даже если стоянка там длится годами.
Потом все это как-то резко закончилось - и пение, и запах, и неведомая сила оставила меня в покое, и почва вернулась под ноги, и ноги понесли меня к филармонии, а потом направо, на улицу Субачус, и далее по курсу, и все это время в городе звонили колокола, закрепляя, таким образом, небольшое происшествие, которое и событием-то, строго говоря, не назовешь.
Так, наваждение.
